1. Кличка- Шутор/Mad hatter.

2. Пол- кобель.

3. Раса- собака.

4. Возраст- 6-7 лет.

5. Порода- пит буль/pit bull

6. Внешность- Старый падонок не отличается особым изяществом присуще существам его манеры, за пару месяцов он ужасно постарел, сложно в нем найти еще остатки того пыла которым он дышал раньше, его тощее, изодранное тело еле-еле подает признаки того что это создание может еще дышать и двигаться, кости обтянутые кожей и шерстью. Каждая клетка его тела пропитана этой отравой, каждый слой раны на рану поражает плоть как положено болезни-паразиту, разлагая его. Из последних остатков свежести, ему удалось сохранить пластичность и гибкость своего тела, они сильно влияют на него, его организм не молод и уже смирившийся с болезнью, он прыгает и скачет, благодаря гимнастическим особенностям, но лишь ему известно как потом отекают его мышцы, как ломят его кости, но он улыбается, снова. Втянутый живот, избитый до такой степени что пожалуй это нарушило его органы, порой заставляя тошнить кровью. Узкая грудная клетка. С левой стороны вырезана свастика, четкая прорисовка линии, он делал это себе полюбовно воспринимая этот знак. Он никогда не был особо привлекательной особой, так же как и мерзкой, он обладал неким обаянием, в любом случае он не был сильного и крепкого склада ровно на столько чтобы валить кабанов. Заметна отсутствие осанки, что дает легкую кривизну. По его бокам, в месторасположение ребер идут несколько замкнутых линий, те самые царапины пересекающихся ближе к его животу. Видны кости таза из-за чего зад мягко говоря выглядит костлявым, на конце поклоцаный хвост, средней длинны, с обрубленным кончиком. Ростом чуть ниже добермана, не крупный, не матерый, хилая старая кляча. Он имеет длинные, тонкие, жилистые лапы, с обеих сторон по самые локти идут порезы На конце костлявых и длинных пальцев красно-черные когти давным-давно потерявшие свой ядовитый оттенок, они приняли подобно все вокруг монотонный тон, среднего размера, чуть острые. На левом плече, повязка со свастикой, как и положено всем нацистам, та вещь которую он сохранил со всей ее чистотой и опрятностью. Черные подушечки лап, сильно огрубевшие, с множеством ленточек трещин и разрезов. По телу идет однородный слой, пестрой фиолетовой шерсти, чуть бледнее обычного раннего восхода его структуры, чуть отливает бледно-серым. Шерсть короткая, жесткая, прямая без подшерстка. Звучит это крайне забавно, так как мы говорим о создание жившим на глухом севере. Затылок включая уши стал из ярко зеленого, более похожим на бледный цвет травы. Морда с этим белым, каким-то измученным и болезненным цветом, походит на мел, напоминая лицо покойника. На шее повязан атласный черный галстук, прикрывающий один жирный вертикальный шрам на его шее. Уши небольшие, стоящие торчком, треугольной формы, более вытянутые вверх чем положено, редко находятся в поджатом положении. Морда длинная и узкая, вскользь напоминает лисью, немного заостренная к концу. Прямая переносица, на конце морды черный нос, чуть задетый чужими зубами. Черты морды уже не такие острые как раньше, но ту хищную причину они за собой оставили и впредь. Его морда единственная часть его тела почти не тронутая, подобно это лицо плавает в формалине. Глаза жирно подведенные черным цветом, те самые круги подчеркивающие его веки опухшие от бессоницы, с небольшим подтеком, ярко голубого цвета, ранее вспоминая свои прежние глаза почти белые и спокойные, он удивляется как же их цвет стал настолько ядреным, но он стал более понятлив в этом роде вещей, он кажется немного сошел с ума. Выражение глаз беспристрастное, глаза куклы, они стеклянные в них нет ничего, кроме этого цвета заполняющего их, такой обманчиво доверительный цвет, они пустые и кажется бесполезные, это простая бездна, стекло в них нет ничего живого, эти глаза не лгут, они и не говорят правды. Его глаза узкие, или вернее сказать прищуренные не исключено что причиной было место обитание, Ад, вечный снег, он хмыкает, слишком давно это было. Ярко красные губы, тонкие, с еле ощутимыми трещинами, кажется что время их не чуть не тронуло, оставляя за ними еще какие-то остатки былого прикосновения бархата, углы разрезаны, перешиты с каждой стороны нитками крест на крест, его улыбка, он всегда улыбается, та самая широкая и жуткая улыбка, прямая как у ребенка, и слишком запредельная чтобы верить в ее реальность. Белые зубы, сложенные в этом Чеширском ходе, плотно сжатые вместе как будто дали обет молчания. Серое горло, серые десны, черный и длинный язык. Он помнил как говорил раньше, так слажено и сладко, теперь его голос стал змеиным, он хриплый, шипящий и по прежнему в нем есть часть той миловидной лукавой усмешки посвященной всем тем кто верит ему. До чего они глупы. И он смеется, таким истерическим смехом, походящим на крик психоза, он смеется и бездна существует, насколько этот смех пустой. Просто шутка.

7. Характер-

'Do you bury me when I’m gone
Do you teach me while I’m here
Just as soon as I belong
Then it’s time I disappear.’

hail. фанатик, садистический наклон в произвольности, садизм, выходящий за мягкотелое слово - жестокость, тихо, больно, не больно, волнения ножей. Бережно по нервам, беря скорее свойством долговязого доверия, чистое доверие, овцы. Четвертый путь. Сплошь, 22 уловка. Нет белого флага. Стрельба на поражение, не военная тематика, просто шах и мат. Иногда приятные вещи заканчиваются, но после изменений, остается осадок, обычное сладко-мерзкое творение вырывается на свои законченные места. С предельной скукой местами, не находя в атомах забавных разновидностей, саркастически-весело, утянутые по пределам слова, обрезки, фрагменты, неясные, бредовые. Утрачивая эмоциональную зависимость, оставаясь навечно в гладко остро-мягком комфорте, улыбаясь, более не примечая за собой усилий к жизнедеятельности. Закидывая ногу на ногу и наблюдать, дышать, не дышать, дело смыслов. Не замирая, не болея, разве, что ангиной с температурой под 40, боже, зачем мертвым говорить о погоде. Инерция смазанной схемы, всегда, по садистски, однако холодно, черно смрадное познание, оставаясь в нетронутых окликах, нависая над телами, потупленная угроза, не нанося должного вреда, не настолько озабочено, как когда-то, механизм уничтожения всякой миловидности в ровне, с темными образцами. Переставая озвучивать национальные функции, оставаясь при методах геноцида, обоняя одну шуточную вещь, не боги, умирают, боятся, жалеют, хотят спасения, не боги. Падение и стискивая остатки огней, относясь должно просто, растолковывая умыслы бесстрастно под своей головой, говоря по детски, невинные, чистые, зловещие вещи. В связи с тем, что мир не рухнул, после первоначальных стадий, обретая и забывая в одночасье опыт и сравнения, приходя к одной и той же фигуре, без надлежащего такта. Перенасыщаясь в пустоте, образовавшейся внезапно, затопляя все углы, валет из-за рта сигаретным дымом, куришь чаще, познаваясь как должны болеть легкие, усмешка гиены цветет по рту, вроде все нормально, просто нормально. Обжигающе холодное тело, не истерии, не одного проблеска, это затихшее веселье, вечно засыпая под ритмы, не спя вообще, без снов, без размышлений о важных когда-то вещах. Может когда-то, прекратятся и звуки, затихнут и не побеспокоят с той уверенностью в реакции, внутренне блуждая по старым страницам, открывая все двери, храня тайны, только из-за мимолетности. Пестрым хороводом, пробегаясь по жизням пальцами, опасно надвигаясь ближе, хаотические движения. Прошумела суета, уходит на задний план, понимая всю дряхлость систем, уже не вникая, позволяя проходить перед носом, ты за своими пытками не угонишься,  снимая свастики, зашивая под кожу бомбы таким тикающем призом на сообразительность. Остановка у себя на уме, забрана, откровенно не договаривая, говорить в принципе не о чем, равнодушно слушая, как сердца стучат в дали, тепло все так же чуждо, не ловится на прозрачно ледяном теле, умирает от безответности. Не брезгая прикосновениями, уловками, безразлично играясь в старые игры, меняя тела, черно-белые квадраты - болота. Ломка боли в кайф, без боли, распространяя по телу какие-то колючие иголки и возвышаясь в глазных яблоках, молчаливо усмехаясь. Склонности черного юмора, любимый цвет, его не меняет осень, не уносят в прошлое, черный стоит перед глазами, рассыпаясь в белый снег, белый, какой отвратительный цвет. Кружась, извилисто намекая, нет суда, нет грез о дорогах, бесконечные отдаления, мотыльками клеясь к свету, щерясь от него в первоначальном виде, но, оставаясь на месте, зажимая узкие глаза, жмурясь, не приносит вреда. Расточительно заблудшие верят в обыкновение, изменяя мир под влиянием, в конечном итоге, мир только та вещь, что проходит с помощью тебя, ты в праве менять его, когда не остается альтернативы, голодная скука свешивает вялые смешки. Каламбур, действует со своими характеристиками, взаимодействую по свыкшейся привычке, с теми, кто интересует, рушить. Основы остаются теми же, убавляются недостатки в слаженной работе, потребности, нужды, тлеющие восторги, вспыхивает веселье, начинается бал. В окружениях, ставя шах и мат, напрашиваются бокалы в крови, такая склонность. Наркотическое содержимое в вещание, отдалено мысля, колоритными глазами в безумной гамме, невозможный цвет, смесь в абстракциях. Поражаясь временами иному усердию, как выживают, как вздыхают под покровом лязганья цепей, маленькие, беззаботные, резаные в перемеченном виде, копошатся, стрелкой на одно из тысячи творений. Шепотом оцепенения, законченная жизнь, однако чем там лучше, чем здесь и всегда возвращаясь, в иной тактике, зацепляясь с жесткими вкладами, проявляя черствое обожание, отличие от принятых понятий. Запрещенный сорт обожания, отражение кривой, зазеркалье, где было право, теперь лево, в срочной гравитации взлетая в небеса, управляя телом слегка. Ведь можно, играть вместе снова, sweetheart, твои губы прогибаются в предательской гарантии. Простые, в чем-то глупые вопросы, стискивая свойственные кровоточивые больничные хихиканья в своем рте, производя свои явления в отдельности, не тишиной, в мрачном облачение проходя под углами зрения. Выпить, сожрать заживо черной кляксой с полосатой пастью, шаря языком по полу, умирающие создания, бесы прыгают черными кляпами внутренне, разрываясь в звонком детском смехе. Ребячество, внешняя доверчивость, использование наивностей, стеснения стен, комната спит, округлые окна глазами вылизывают нервы. Зачем свет, зачем спасение, не заботишься более. Стучат шагами по полу, вереща какие-то вещи, уже заклятьем, чем молитвой и головой набок, слушая, сказки, чисто черный мир, красивый мир. Паразитами, эгоистами, наполнен этот мир, к чему страдать, о безвозвратных, к чему они тебе говорят, трогают, к чему циничность бездушным. Зачем внушать склонность к жалости, не имеется в наличие, пустые голоса сливаются в один, возлагая внизу, под ногами, оборачиваясь, видя серые рожи прохожего. Слипаясь пальцами стукам по коленям, мечтательно наблюдать, значительно пустое выражение, светло-смачное, юрко обезглавливая всех паразитических созданий. Не об утопиях, не о чайках, пить свой чай, в сдавливание улицами в призыве, бродить под утро возвращаясь, не к чему лишние трафареты. Шелково обходясь с воздействиями, дождями, снегами, чисто фактически по заметкам презирая весну, как данное, ее сожительство со своим окоченелым телом. Ты в частой запущенной легкомысленности, с тех пор, как ощутил один холодный контроль, распоряжаясь нужной властью, языком проводя по щекам, мокрый яд, из лаконичного голоса превращаясь в змеиное шипение. Говоря на ухо, дыханием щекоча нетронутую годами кожу, в продолжительности губы чистят эфир от каждого, из таких, обхаживая сладковатый воздух, кислый тон, гравием их телесной мышцы. Избегая одной вещи, во всем мире, приземленности, тенями влачась с пробежавшей дрожью удовлетворения, склонно к любому полу, в действительности не заботясь о других, не скрывая. Может, скорее всего принимают за заботу, ошибочное мнение, повседневно перемещаясь только в обращениях, не выбирая, деловой случай вершит правосудие. О, да плохие люди должны умирать, разве это не свой вид правосудия? – уловка с губ.  Попадаясь в расставленные тобой капканы, кем они становятся, вердиктом искажений, просыпаясь с трясками или полные ненависти, безразличности, уверенности в завтра, нет завтра. Сохраняя чистоту, невинность, не разглядят кем был раньше, что делал, какую пивную политику заполучил, водкой тая на дне стакана, выпитые силы, усмотрев в смерти облицованный юмор. Сцепление и тормоза лишние, вырываясь вперед, приводя в момент, легкость манипуляций, емкости в своем теле, заставляя двигаться, приниматься в участие вокруг, выбирая все те же затхлые, брошенные места, застывая в навранном уюте. Приходя неожиданно, покидая и возвращаясь если понравиться, в отличности, от каждого другого гудка в сточной трубе, бегая, прыгая, играя с игрой в которую горами идет трупной яд. Если травить, то слегка, если беречь, то наносить ранами свечи, если они хотят, можно не упираться, за редким исключением избегать нарушений, их власть может крепнуть в зависимости. Произнося ‘sweetheart’звуча любовно-смертельно. Ограниченный поток, царящие в голове хаосом, планы, одни единственные, выполненные, фантазии, в судорожном кровопролитии глотая воздух оторвано. Прекрасный, на конах миллиарды глумящихся душ, упакованы, когтями скребя по могильным плитам, карами, мольбами, все глухи. Закашлялись, увернулись от провалов в памяти, закоренело убежденны в собственной надобности, не понимаешь, вещи чуждые, странные. Воздушно, просто по выполнению, задув выпавшие ресницы осуществляя любое благодеяние, в кромке деликатной надобности, вымысел доброты, из-под тишка  проникая в сердца, разбиваясь цветными осколками. Забываясь. Движение оживленное, смотря то вправо, то влево, по рассказам, перешагивая с жужжанием мотивов по «зебре», забирая в сумках колбы разносчиков информации. С любознательностью кота, вслушиваясь, впитывая знания, фильтруя по свойски, выжидающая задержка карточек и алфавита. Желтый не всем к лицу, солнце пробуждает цепную реакцию, непривычно видит такой яркий шар, сравнимый с мотивацией, но все любят небо, оно легче воздуха, тяжелые свинцовые плиты замуруют все это, остается черно-багровый цвет. Нездоровая любовь к таким проявлениям, они чаруют, они мрачные, дымчатые и курить уже не разрешено. Пропадает запах перегара, похмелья, остается сладковатая вонь печенья и корицы. Сдобное удивление, махровыми лапами ступает на ковер, читается между строк. Умрешь до того, как проснешься, Лорд играет с душной комнатой, забирается под кожу, прогрызая мокрыми крысами, убегая в свою норму, ты в дреме смеешься. Свернутые газеты, дома в рассыпную, ознакомившись, ослепительный блеск загнанный в угол, треугольные формы превращений из жидкого состояния в твердое, в смятение всех, этих состояний, ты пребываешь закончено в одном. Теперь кончилось в серьез. Оказалось не было больно, не было страшно, не было спасателей, не было грабителей, все напрасно выработалось за годы, в грецких орехах, в ледовитой слабости преисподнии. Оказываясь в столетней бутылке с количеством мировоззрений, показалось, ослепило, сгорело, восстановилось, с чем-то другим. Зачем говорили о потерях, нет потерь. Твоя стабильная очередь удивляться, зажимы цветов, нагие и бренные телами, служащими трапом. Вверху будет еще окровавленный рассвет, не греет его солнце, туманное, зноем раздражаясь по окнам и материям. Это нормально, просто нормально. Хочется говорить о цветах, о солнце, о каком-то дне, о чем-то, раз и два раза, когда-нибудь, может. О том, как это перестанет, быть, может, однажды. Наступает на ядовитое изнеможение, все поворачивается к серому, ностальгическое величие, никогда не бывал обывателем такого рода вещей. Но, сегодня, это нормально, наверное, странно, небо – бестелесное. Наверняка, с утра пахнет кофе, слышится треск ветра на стволах деревьев, ломкой апатического состояния. Антарктические проростки, начинают пить вчерашней чай, нормы, сегодня, определенный день, скорее всего. Иногда застолья не греют, иногда улыбки не тешат, иногда ты просто одурманенный, сегодня на вчера, поменялась полярность, на удивление, легко так. До сих пор не забывается, холод пронизывает каждую клетку, так забавно, быть не живым, повествовать в той же манере, но слегка по другому, изредка обращаясь к старому наполнителю, перемещаясь по старым знакомым путям, в обрызганной цветными брызгами карандаша интерьеру одежды. Отряхиваясь, смахивая все прочее, продолжая идти на знакомые путеводители. Кончиться, закружившись в сигаретах, обещанье бросить, исполняется, когда уже не можешь курить, не без тамошнего задела, вспоминая как это было. Наверное, бывает обычно, конкретно улавливаясь в дугах одной или пары шуточных мыслей. Смена имен, изделий на торговой лавке, скорее всего булавками тиская цены, мотая в пальцах зрелые часы. Однотипный пейзаж, вырисовываясь в усталом бреду, просто, незабываемо шагая, пропадая, не снова. В отдельном мире с высокомерием, с желанием, быть богом, когда-то, зачастую вершить хаотичный суд, пригребая краткость в пропасть в разделах в отдельных башнях. Врать, все отлично, нет правда, все нормально, просто нормально. Внутреннее убогое, затисканное место дряхлеет, пустеет по немного, делая оборудование как угодно. При всех его образцовых аллергиях, тогда ты сверкаешь глазами с красной полоской, ярко. Твоими постижимыми генами щурясь и производя отдельный звук со механическим смехом, из твоего рта, ты пленкой налегаешь на одну или пару штук, произвольный, вторгаясь в наличность. Красный опрятный костюм, растет издевательским, ты вскружил голову в другом направление, серо-пустое пространство скалится в тебе заманивая тощими пальцами, тянет галстук в веревку. Ошибочно вооружившись, стрелять по темноте, абсурд будней, клейкой бумагой ложась на тишину, окутанные стены привлекаются в стрельбе неземных звуков, они страшны, они взывают лязгами, они играют тенями по твоему лицу, каменно сощурив глаза, прямая тонкая улыбка красится еле-еле, поднимая края губ в ветрености. Ты дрогнешь от позвоночника к плечам, мелкая встряска и ты покачнешься вперед, кукольный пейзаж, не решаясь прихоти слышать эти звуки в постоянстве. Темные пурпурные одежды прячутся в клевете, твоими шаткими познаниями прилегая на орбиты, икающей отдых. Подобно кто-то верил, в твоих словах, лживо, неловко терлось извращенное желанное, недоступное, очищенное с тем же гнилым пурпуром. Ты качнешь ногами в одном извлекающем суть веществе, замираешь, в комплекте пустеет в определение. Противные, липкие, ты просто улыбаешься шире, меняется вокруг, тяжелыми слоями зубастых тканей пляшет падением света, теряется в фиолетовой шерсти, темные пятна прожженные днями, годами, опытами, опытными выходя с водой под руками. Классическая игра, вытягивая путь удовольствия, пьянящая лажа. Так идеалистически, все прекрасно в этом месте, тихо, глухо, мертво, тонешь в выстреле, холостые патроны падают тебе под ноги, пусть крутит ружье веселее. В конце концов, сегодня будет весело. Зловеще угрюмое лицо, в разносторонних видах, улыбка шире, показывается лентой языка из-за зубов, мелькает по нижней губе, саркастически. Уничтожая следы, утраченная влажность кислорода, водородная бомба прикреплена под диваном, хочется только сказать – пли. Взрывами произошли бы перемены, не иначе, крася мир в черно-багровый. Пристрастие губительного юмора, покидает губы мерзко-ласковый смешок, теряясь в ушах, проникая в стены, заглох. Сливочные боковые, апатичный манжет, не измены лежат на стуле смирными городскими проводами. Подкачали быть может. Детство, детство, может быть старость. Кончилось детство. Путь выбора, относительно всего прочего в процветание, смертельные договоры. Пив-пав, ты мертв падай.

8. Биография-

'After the lights go out on you
After your worthless life is through
I will remember how you scream.’

…Черная комната в глубине груди. Пренебрежение волнением и куски смертности из темноты. Тело некогда белое и прекрасное, подобно все величие было вложено в этом сочетание, стало бардовым, слой черной гнили стал обволакивать его. Глаза некогда такие вразумительные, испытывали одну последнею эмоцию на своем веку, стеклянную остаточность. То сердце что билось в этом теле, такое грязное, маленькое и черное сейчас, от процесса разложения, больше не болело. Существо это умерло мучительной смертью. Протяжной как тот гул, которое оно слышало перед смертью, такой прекрасный звук, умерший с ней вместе. Лежало оно в самом углу, где стены терзали трещины, где потоки крови стали засохшими ржавыми набросками неизвестных лиц на окружности их досягаемости. Кто-то заигрывает с лентами вокруг глаз, кажется бледное сияние настолько жутко органично, это создание, умерло. И все стало сразу совершенным в нем. То что еще оно могло дать было кончено, теперь этот серо-красный цвет властен над ним. Оно рвало себя само, проводя когтями по себе, раздирая свое лицо чтобы никто и никогда не смог его вспомнить, больше ничего не осталось, содранная кожа нанизанная на когти, и тень улыбки по треснутым губам. Если бы оно могло сейчас это вспомнить, уже пустое и пропавшее без вести, миг своей жизни законченный гладким скольжением самоуничтожения. Не стало. Кажется что одно и тоже лицо еще ласкал воздуха его, как будто вечное проклятье передавало поколение другому поколению эти самые одинаковые черты, это то же самое лицо. Не секрет это создание ненавидела свое лицо. Желание избавиться от него было неизбежным. Некому не известное и ничем не примечательное. Имя было дано случайным словом, так хорошо распространенным, собака. Беззвучная кличка в наличии дефекта...

…Край мира. Поделенный на разобранные частности Адской апофигеи. Ад. Ничего не имеет конца, особенно когда это твориться не в твоем уме, не заседает в твоих костях и не рвет твои губы в простодушной усмешки над собой. Белый снег, лыжи которые так напоминают блокноты крови. Следы расчерченные с невообразимой точностью. Протяжные гудки в носовой глотки, глотает честь свое возмездие. Полузакрытые глаза, давно уставшие от виденья всего белого вокруг себя. Почему именно белый, могло произойти в мыслях, почему этот ненавистный цвет. Дрожащее дыхание готовое зацепиться за малейшей шорох чтобы замереть в ударах пульса. Черное небо смеется. Между собой такие создания не имели ничего общего, только одно и тоже призвание к своим отношениям, к убийству. Жалости не было место на замерших мордах, имевших одно слабое выражение эмоций. Кружась непрерывными кольцами, вокруг очередной жертвы, они драли эту собачью сердцевину, выдирали артерии, ломали лапы, отрывали пальцы, кровь танцевала в воздухе непрерывными волнами голода. Вид давно потерявший всякую связь с миром вокруг. Только снег и холод. Вероятность что покажется рассвет был не велик, до него надо было дотянуться, пропитанными ядом пастями, хватать воздух, утопать в смертности. Единственное строение, в числе которого можно было отделаться от всех и всего. Давно было изведено множество тел, их глаза вдавленные в череп, тело порезанное как бумага с помощью старых ножниц. Некоторые из них приходили на впадину, падая в углубление, пересечение льда и воды, их тела обмокали, сердца замерзали, гниение давало им красивый черный цвет, красный цвет оплетал их оторванные сцепления. Тела более им не принадлежащие. Река что бежала под ними, несла с собой их реквием, по ним никто не будет скучать. Они умерли. Их забыли. Их не помнили. Корявые ветки продолжающее расти за счет крови, тянулись к ним как руки, зовущие их, скрепя и пронзая тела ветками. Из их груди стали вываливаться такие же ветки, они цвели на телах. Сердца уже черные, висели на пальцах корней. Пасть открытая в широкой усмешке, язык вывалившийся на бок, извергал отрасли крови и это походило на цветы, распускающиеся в них. Цвет далекий от истинного восприятия посещал эти лепестки ставшие от холода бутонами из чистого снега. Отвыкшее от тепла тут все медленно промерзало. В себе уже был запущен механизм самоуничтожения. Хотелось ли им плакать, как они могли с глазами из чистого стекла, такие не видящие ничего на пути, уже с высеченными соображениями они шли дальше, они уходили глубже в такие неясные вещи. Они узнали. Им не было больно. Их тела лежали облегченные ветром, без разницы, они были украденными сами у себя. Это была стена, с подписью комедийной реликвии, это было забавной написанной стальной солнечной шторкой, на чужом окне. Покрывало треснутое в дороге, хождение по нему замедляет процесс развития раковой почвенности. Снег летит. Он падает в рот. Глотает сладко, стекая в звездах на ресницах. Он не тает на языке, такой же холодный как и почва под протяжностью этих действий. Так правильно. Слова без изречений циничной личности, кровавые капельки на речах своих рассказов. Иди. Мерзкое противоречие догоранию в этой значимости. Больше не будет. Простительно было видеть другие лица, не кривые остаточности, а рефлексные потребности. Голодное сражение с организмом. Минуты стирают все черты, делая свое произношение четким, складывая его в приговор, то же лицо. Нервы подрагивают от укромных шприцевых иголочек, точащих мозг. Кривая улыбка, отстраненное влечение к преграде сзади обывательских веществ. Химический прогресс наступил в вальсе играющих масок. Моргающий шепот со словом «нет», повторяющиеся сообщение на радио в глазных яблоках. Всю жизнь попивая этот холодный спирт, губя клетки этих самых паразитов деревьев, они уже чувствуют крах. Кажется они уже зарождаются в теле. И крик в стрелках на потолке, еще не умер окончательно. Все плывет по кокаину, по пеплу втягивающим в себя остаток теплоты в сосудах. Снег летит. Падает в висок. Он неизбежен. Рвота подступает в горлу. Живот затянутый в болезненных ушибах. Тошнит кровью, тошнит чужим сердцем, кажется что собственное повисло на нерве и никак не может выйти из глотки. Глаза по прежнему стеклянны. Язык слизывающий кровь по этим веткам, снова хочется тошнить, болезненный синдром, губи. Стук. Дверь в комнату еще можно открыть. Надо закрыть ее. Она в уме. Она навязчива идея. Каждый раз слыша стук в тыльной стороне своего черепа, начинает трясти от ужаса. Не надо, верить, это такт сцепления. Смотреть дальше. Еще более здоровое лицо смотрит тоскливо и пусто, оно выходит из мозга. Тянет лапы, по когтям уже вьются эти жуткие ветки, из шее уже сочится яд беря пути крест на крест. Белок растворяется в гуще крови, цвет глаз стал белым. Опять этот ужасный цвет. Ставим точки на голоса, слыша хохот истерики. Наполнен парализацией. Уже не контролируя этой страшной темноты, что зовет бежать. Бежишь. Задыхаешься. Продолжаешь перебирать свои конечности по снегу. Вперед на встречу в никогда. Бежать, загоняя свою паранойю в безразличное обострение. Пока глаза остаются зримыми, пока они кроют в себе снег. Пока темнота поглощает их. Огни пляшут вокруг, они отрывают куски психики один за другим, они бредово в плюшевом дьяволе. Ручьи новой смерти попадают под лапы. Бессмысленный змеиный крик неба. Все еще хохот. Чей смех глушит всякое желание помнить. Твой собственный. Падаешь. Бьешься мордой, пока она не становиться кровавым месивом. Какая ненависть распирала знание к этому лицу. Уничтожить. Разорвать в перья. Трется как кошка об ноги, незримая тень иного присутствия. Ты вытягиваешь морду, стараясь разглядеть в проволках крови, что есть перед тобой. Милое лицо, детское потертое старой толпой. Морфий в кислороде. Твои глаза сужаются, тебя трясет. Он уже разинул пасть лениво, примечая как лучше исполнить волю. Бросаться первым. Ты придавил его голову лапами, прижимая гибкое тело к земле. Ты хотел просто раздавить, ты прижимал лапы сильнее. Ты слышал звук, брызги крови. Его голова треснула по диагонали. Смеешься, громко, выдавливая из себя этот смех. Ты оглушен пустым календарем. Ты забивал пасть его мясом, ты делал все что мог, не давая ему возможности сгнить. Его лапы чуть подрагивали в судорогах, и тебе мерещилось что в нем уже завелись какие-то насекомые, липкие и маленькие, они травили его содержимое, расщепляя у тебя на глазах. Шатает. Тянет ко дну. Передать свою болезнь ему, он мертв, он не чувствует, ликуешь, его нет. Трясет сильнее. Опутанные привычки, внутри теперь паутина, гладкая, она скользит по тебе, режет вены. Смеешься с бездной вместе, смейся пока не затопит смертью...

…Нет, наверное, все таки половина была сделана зря, мягко говоря, неудачный план. Доброе притворство лица, кажется всегда извилистые трапы, ее неожиданное снабжение рисунков, воровскими жаргонами сидит напротив, деликатные янтарные глаза. По забавам, по шуткам, камень гладившей черную желочь, прибегая к строчной помощи, запекаясь в безгранично глупом разговоре. Ее честное имя, Душа, прекрасно сложенный перевод ее течений, узнавая все сразу, вливаясь в доверие, каждый раз обещая, что выиграешь у нее, что прав, что проиграет, что больше не свидитесь. Ненавистно привлеченное ощущение, в прокуренном квартиранте твоих разумов, лампами блистая в дали, душа, зарывая пальцы в горячую плоть, ее живые намеренья. Воркую под небом ее ресницами, одна из немногих вещей, которые она делала. Твоей головой на бок, от чего и к чему привязываться, решать оказались не в праве, позже, намного позже, выкрасили мир в свои цвета, хождение домой, окончено. Щелкая пастью с кровавыми подтеками, кружась, смеясь, завораживающей пляс, кончается и все остальное. Зимнее время насмарку, ее весенние заражает отчужденным дерьмом, побито зализывая лапу, удалятся по оковам дорожных путей. Темноты зубастое рыло, хрюкает ножницами-глазами, гортань перед переворотом, сгибаясь в две погибели, возвышаясь невнятно над ее бесчеловечным телом, сверкая глазами в голодных блюдцах. Ее серо-бурой шкурой над потерянными признаниями, почему-то ты всегда помнил, подобную вещь, прикрепляясь к поблекшим слоям памяти, запахом сладкой и горькой корицы. Ответная вонь перегара от твоей шерсти, в давнем писании, ритмически делая надрезы, смеясь, или становясь в обыкновенной мрачности, томно разглядывая тучи в отражение своих когтей. Одинаково связаны, не сквозь года, с веками под глазами, сине-красные мешки, раздутые вены под кожей, прыг-прыг, словно польются брызги. Затхлое зловонье, заполняет иным тополем все вокруг, не к чему не привязываясь, так четко и так образцово. Новые прорывы в механической технике, зажженные запалом, сгоревшие на постелях, разрывая землю нечувствительностью. Загнанные ее живые кости в острую пасть, попалась в красные сети, увядая, безжалостно, все еще подхихикивая время от времени. Старение твоего первоначального фундамента, облезлые цели, выглядя полоумным, взывая в протяжных хрипло-звонких звуках словесные методы, без реакции, усматривая углы в конечном итоге. Виделись пару-тройку раз, уже определенные относительные отношения, ее страх, ее презрение, ее ненависть, ее влечение, одностороннее движение, внутренне глухо, мертво. Кукушка пьет виски, выбиваясь из сил, кукуя одиноко в развернутых фантиках-комнатах, уши стоят прямой продолговатой, ватными палочками застряв в познаниях, не вспомнить о чем она тебе говорила. Оборачиваясь видя разводы, следами заметая все прочие ошибочные суждения, имя предатель, скользит по влажным стенкам, ямам, разлагая завихрения в тематике Выглядит для нее, для волка, слишком по собачьи, поменявшись ролями, мечется между собакой и волком. Чистая, приятная, стальная кровь, не грязными потрохами вычищен ее вид, по садистски смеясь, что ей не достичь счастья. В пробнике, как будто не может существовать без твоего прения мелочей, в итоге, стирается на отдельное время, когда заставит встать перед трапом, скукой вздымаясь на веках. Книжная полка одной и той же истории, почетные звания, излишне достаточно, для права быть уничтоженным. Твои глаза плескаются по ее горлу хищно, кто такая, чтобы стабилизировать, полу в туманности, финском дрейфе, осознавая, кто это есть вообще. Незнакомо, утончено шагая на пролом, ей вспоминается при видя тебя во всякой мерзости, в ее падении, непременно смеешься, умирать раньше, но не ее победа. Наверное, становится привычно, наносишь вред, щелкая челюстью, усматриваясь мельком в стенах и переулках. Понятие бродит, водит за нос охотничьих собак, теряя хвост, пасти были слишком близко. Лисица и охотничья собака, но не она, она всего-то нечто тебе разностороннее, знакомо незнакомое, ненавистно привлеченное, стенание сна, узнаваемые пробелы ложась спать. Возникают первоначальные эффекты, ложные вереницы, вьются паразитами. Из очумелой пословицы ссылаясь на Выдру, называя по иному, облагораживая ее, Душа. Но без всех сравнений, одна кромешная история карамели и пепла…

…Возникшее рычание, ты ведешь ушами судорожно, попытка гоняться за тенями, ты перемещаешься медленно в иллюзорной совокупности сохранения жизни. Дыбом его шерсть, зашевелившись черно-белой дугой, возвышается над тобой, сгибая лапы, издевательски сверкая глазами ты стоишь горбато, поднимая голову совсем слегка. Шаткая, упругая улыбка на губах, испуская свой глухой лаем высеченный смех, истерически рыча в его лицо в ответ, сквозь сжатые в противоречие зубы. Безграничные потолки, его нос щупает воздух, ты делаешь тоже самое в потрясающей гавани тишины, делая, наконец выпад. Языком стуча по мясу, упокоенные агенты паранойи звенят с жесткостью вторжений в личное пространство. Маленький коммунистические царственный диалог, его словами, твоим бредом, смешиваясь, никто ничего не примет, подло или низко, твоими зубами в его глотку, видя краем глаз крушение вороньего крыла. Пятнами крови, во взгляде мглы, смещение на передовую, падение. Кратковременные поднятые, затянутые хихикающие звуки, цепные песики обгладывают твои кости. Может слегка ошибся, прячется небом в глаза, лежа на спине, не подавая сопротивлений. Узко намекая на его происхождение, нищая раса, ты хмыкнешь или пискнешь с хихиканьями, улыбаясь, прекращая, снова. Хвостом в судорожной палке лазя по земле. Кукольные конечности, свернутые в диагонали, каждый раз по новым разводам, находя аргумент, чтобы удалиться, чтобы возвращаться, в зацикленной теме. Вздрагивая от судорожной реакции, убийственные прикосновения, приятно тая в каждом куске, не думая, неодушевленные предметы кактусами цветут в перемене цвета в твоих радужках. Извращенные цитаты, дергаются на подушке, твое тело дает ответную реакцию, приятное покалывание, мертвое тело жалит твое полу живое, извращенные понятие, такие же как и цитаты. Загребая рот в своем содержимом, тошнит ими направо и налево, не слушают, молчать или бредить, обрученные тучами беседки, твоя спина изогнулась, улыбаясь в резьбе крови. Не драматическая фантазия, смешная карикатура на население, ты подергиваешься изредка, однако, встаешь, давая приблизительные отметки, он будет сожалеть, возможно, различие в классе. Зубами в рваный бок, отряхиваясь, плюнуть, что он мусор. Любимый, гадкий, отвратительный мусор, слыша крики, стоны, не заполучив данное со смирением, ухудшение зрения, как мысль на теме, сбоку. Слева перешагивая с короной под руками, без конца, все уничтожится, его строй грезы, пурпурно стреляют по рассолу. Пропащий взгляд побитой шавки, твоими шагами в приговоры, закрывая глаза, падать в темные туннели, кролики на вкусе, под языком шприцами прямая долгая линейка. Голуби свиваются, свисают, царство воронов. Трагический пустой хохот с возвратом на личность, черно-белый мальчик цветет и парит. Ничто, каждый кроме, утренний грех склоняется на его запястьях, черно-белый Иисус, урбанизация. Дворнягу настиг алкогольный отрывок из повести, его хвост – кольцом, серыми металлическими взглядами, не приносит, уносит, в порывах попивая себе аспирин с этикеткой ‘Дрейвен’…

…Агрессия, скорее всего подобно смерти в одиночестве, так ли страшно это одиночество… Ты потягиваешься под крышками, утраченные раны заживают на глазах, очередными веревками, сгустками на плоти, материальности не хватает. Протягивая ноздрями явственный запах, аллергия, без чиханий, вся инфекция, не внешне. Ее черно-зеленое существо, двигается мертвыми сияниями. Одним глазом видя ярче и ближе, узким зрачком спасаясь, бабочка сирени, маниакальное имя, ты открываешь и закрываешь рот, беспечная, зачисленная, наизнанку возмездие. Телесный контакт, пальцами по щеке, языком на язык, похотливые мысли или пренебрежение. Становится занятнее, чем дальше, закрашивая скуку чьи-то присутствием, бензин в побочном эффекте, эффективность взаимодействий, ложки, поваренные игрушки, вилки, ножики фыркающие зерна дерева из состояния того домика. Лестницы, отвертки, все дела, напрямую связанные с неясными больными. Ходя на парную стойку, больны, чем-то, умирая с вязкой причиной, веско нарастая в харкающем дыхании. Расплетаясь, кто. Одиночные вечера, скрывая фиолетовый цвет в ее черном, смолистое с красками, беря от частиц возможные подразделения. Возможно один с маленькой фрейлейн, глупая, скучная работа, рутина на проспекты, ехать в подземке и придумать окончательный вердикт. Пара встреч, ограничение в возрастах, в знание, загребая жалкие спички, куря в один тон. Вспоминается, однако, уже не юность, проходящие года помашут рукой, давным-давно жили-были, зачахли, перестали. Спустили все отходы, осталось безразличное впечатление. Шепот, затишье. До свиданья фрейлейн…

…Выиграл битву, сошел с ума, хоть, что-нибудь, нетронутые контуры, без предисловий. Белый пролог, возникает сиянием, голосом принимая в оковы, вечные стычки, пульсация позвоночника, хрипловатый голос от которого нежишься как кошка. Смакую переливы связок от одной к другой, чернила капают украденными каплями. Чисто белый цвет, бесится в зрачках, не находя выхода, грибами встречаясь в онемевших словах. Пробегавшие острые ласки по телу, вызывая болезненные сокращения в области мозга, кричал, прекратить, останавливаясь перед чертой, согнувшись, хвостом до пола, согнутые колени, головой на уровне плеч. Сердечно больной взгляд, идя когда позвали, свой вид извинения. Прижимаясь к белой шкуре, вывешивая в его живот нож, смеясь в сладком недуге. Ничего не сделано на зря. Его желтые пристальные глаза, солнце в украшение сновидений, страшный человек, дядя. Прихоти, всплески, названия, которые тебя раздражают, временами. И сливочное sweetheart, прощаясь на провал. Провалы в углубление, ужасные отражения лакают из тебя жизнь. Когда конец назойливому звуку, пронзая грусть, беспричинный ужас. Нужно спасение, не нужно спасение. И он тебя не спасет, не сейчас, никто. Парализовано покусывая ногти на руках, что-то приближается и кусает тебе бока в игривой форме, формалин твердеет в легких, сигареты просрали все деньги.  Чудесный момент фазы на ноль. Ставя все до конца. Немые крики со смехом. Чувствительные нервы накала, со страхом, зная, что скоро конец…

…Безвозвратный лимит, одним шагом не передовую, запираясь в хороводе, одними былыми приближениями, туда-сюда. Приклоняясь, визжащий смех разрывается на отдельные пометки, завтра будет жарко, животом к полу, скрученные в поле пальцы. Подстрелили, хохот, грохот, черно-белые комнаты, оконное стекло церквей. Проходится и уходит на план, назад, в поворотной реформе, видя свои лицо в мучном сложение, в разбитых кусках от зеркал. Бога нет, бог не спасет.  Пули жалят тело, внутри, смеясь, захлебываясь, приклоняясь перед холодом, постигая последний в жизни ужас…

9. Связь с вами- в профиле или админу в ЛС. так же можно найти на ВЗ и http://southparkcity.rolka.su  (две ролевые где постоянно нахожусь).

10. Статус- Jack and Jill

11. Пробный пост- (взято с ВЗ).

Недоуменный слой влажности красит твой ум. Действуя за редкость странным путем. Ты разворачиваешь свое внимание кровавым разносторонним отрезкам на минуты, осматриваясь, одиночный косметический приклад, его белоснежное тело купается с этой жидкостью, туманный взгляд. Ты мелочишься на далекое снисхождение,  выплевываешь словарные слова, раскол во-первых такие как ‘boss’. Черствый залог который заставляет тебя смеяться. Ты улыбаешься сухо, губы чуть дрогнут в издевательской насмешке. Ты смотришь на него с поворотом головы. Мнимое – зачем. То что отличает их обоих друг от друга в значительной степени, что за их общее, любовь. Божественный нектар их сокровенной плоти, ты знакомо обрезаешь свои мелкие слабые толчки с внешней стороны тела. Внушительные раны, что не причиняют вреда, когда ты обезглавлен  чуткой болью, перестаешь на нее реагировать, не замечаешь никакой стойкой разницы между ближнем и отдаленным предметом. Ты перестаешь улыбаться вовсе, постепенно просто фокусируя взгляд на одном предмете превращая их в смену друг другу. Твои ветры пылают долей секунды, затишье, начальная буря за порогом. Ты сгибаешься в половиной роста, как-то по свойски, словно житейская манера. Ты уступаешь мелкой крапинке слюней упасть из глотки, вытекая с желтком твоего гнилого залога, кашель гнилью падает на пол куском  материи цвета ржавчины. Ты вытираешь ‘рукавом’ рот, не отрывая глаз от сырого места что тебя зачаровало в определенные следствия. Ты чуть хмуришься, после принимая безболезненную улыбку на свое лицо и двинув глазами в сторону шелковой пряди некогда живого средства ткани. Твой язык высунется между зубов слегка, в дразнящем моменте, ты прикрываешь правый глаз, сощуренное виденье. Ты хихикнешь хрипловато. Практически в поэтическом стиле, до боли любить, с болью убиваясь за тех кто тебя мучает, конечно, конечно, без важности этой не рифмы, было бы что-то занятное. Твои пальцы спустятся на кнопки сумки щелчком, ты подводишь к ней глаза, ты отвязываешь красно-белый галстук от своей шеи, бросая его небрежно себе под ноги. Такая глупая вещица. Твой желаемый взгляд на вещи. Ты чуть пороешься в сумке, вытягивая черную атласную ткань, ты разглядываешь ее с минуты. С какой-то стороны слишком абсурдно, ты медленно затягиваешь его на своей шее, принимая свой прощальный момент. Ты поворачиваешься к нему в некотором соотношение, быстро, не обращая на него должного внимания, скорее давая свой миг стене на которую он облокотился, с этим черным галстуком, завязанным в аккуратной системе, на черном стынет черная кровь. Слепая улыбка режет губы. Ты просовываешь пальцы далее в сумку, слегка отвлечено, достав белую ткань, сложенную вдвое, ты смотришь на нее с восторженностью какой-то памяти, несуществующей памяти, только что появившейся. Когда были мелкие боковые нарезы такой ткани, они летели на деревьях, развиваясь в какой-то день и ты слышал мельком его голос за своей спиной, в общем-то ты всегда слышал его голос, несколько измененный. Эрик Дрэйвен. Посреди следствия, являясь его полным постижимым, он фактически сидит у той стены. Измененный, озлобленный, имеющий нечто вроде механизма.  Ты вытягиваешь ткань полностью, позволяя ей некоторое время повиснуть в воздухе, прокатившийся по ней дрожь и ты держишь ее снова ровно, мелкие морщины покрывают ее кромкой. Рамка закрыла тебе проход на световой фон, ты фактически заполнился на главной дороге. Твой крылоподобный след затопил дамбы, ты вытираешь себя белоснежностью, оставляя на ней черно-серебряную копоть. Ты бросаешь это рядом с галстуком, превращая эту массу в тряпки. Булавки вделанные в глаза перестают иметь свой триумф, перемещаясь снова в сны, тебе крутилось и не повелось. Снежный забор стелется через окно, ты поворачиваешься полностью в ту сторону. Защелкивая кнопки сумки. Ты делаешь прогулочные шаги, кровь течет, ты не сможешь вытереть раны с лица бумаги, а ведь по возможности нож еще берется в твоих движениях, пошатываясь, несколько специфически покалывая. Берет свой зонтик и идет на прогулку. Ты ухмыляешься, возвышаясь над ним, беря пальцами под его подбородок, вздергивая его вверх на себя. Твои миловидные черты сменяются в острую улыбку, ты скрипишь зубами, твой позвоночник изогнется, ты ставишь одну из рук на свое колено, вязкое предчувствие. Ты искоса посмотришь на шум снаружи, подходит порыв и заносится в холоде в кости, емкости образуются как опухоль, ты вернешь свой взгляд ему, с той же маленькой опасной улыбкой, самый безопасный способ быть поврежденным, когда ты вредишь самостоятельно лично своему умению это делать. Ты подтягиваешься пастью к его щеке, ловя свое дыхание на испачканной коже. Твои суженые любезностью глаза, ты оставишь поцелуй на его щеке, губы что чуть колышут его внутреннее спокойствие, его умиротворение. Приминая его кожу на секунду может чуть ближе к его мясу, забавный факт о биологической совместимости. Гнилое содержимое растет в твоем горле, ты глотаешь трудно назад, отнимая губы от  вещи. Твой взгляд в крахе пустой воронки.
-Долгой жизни, Док.